О ВЕРНОМ СЕРДЦЕ 

             Он уже не помнил родины. Его зоркие глаза никогда не видели серого неба родины, темных каменистых скал и пыльных дорог, скрывающихся в рваных трещинах земли. Он не знал кем были те, кто жил там, на далекой родине, но иногда, во сне, он видел их горящие глаза и слышал запах крови, который исходил от них. Он дышал и сражался здесь, не тоскуя, не тревожа старших воспоминаниями о тех охотах, о той добыче. Он вырос здесь и вместе со всеми, теми немногими, кто смог спастись, бегал и бегал за добычей по теплым лесам и мягким травам. Его сильное молодое тело знало, что наступит срок, и он станет во главе – старейшина уже начал отставать в охоте. Они, старшие, молчали о той, потерянной родине и только иногда, когда в небе появлялась большая Луна, неприятно тревожащая и манящая, смотрящая с высоты, поднимали свои головы и долго, протяжно пели, будоража этим лес. От песни старших исходил запах чужого неба, вражды, охоты, крови.

Он бежал в темноте, опережая старших. Они, выросшие там, никогда не смогут стать здесь, под голубым небом, настоящими охотниками. Они, привыкшие к пыли засохших рек, к гари пожарищ, к легкой добыче растерзанных взрывами тел – не охотники здесь. Их глаза и тела помнят ту страшную минуту, когда умерла родина и они маленькой стаей смогли удержаться на огромном куске почвы, которая горела у них под ногами. А этот полет среди звезд и ужасное падение на землю чужой планеты? Нет, здесь им уже не стать настоящими бойцами.

               Его не знающее усталости тело несло его к реке. Здесь, у самой опушки, вблизи развесистого дуба, ему в нос ударил острый, свежий запах молодой горячей крови. Он замер в беге, ловя ветер, шевеля острыми ушами, роняя на траву тягучую слюну. Сладко свело живот от пред­вкушения сытости. Он прыгнул, легко и свободно, как делал всегда, сколько помнил свои охоты, валя наземь свою добычу, урча и захлебываясь в горячей, брызжущей крови.

Его сильное, мускулистое тело почему-то не достигло земли, а начало скользить, падать, увлекая его в глубокую яму, которая пахла гнилью и сыростью. Резкая, рвущая тело на части боль, вдруг, заслонила весь мир; чувство голода, близкий запах чужой крови вылились в длинный и щенячье-жалобный звук.

Он уже долго лежал в холодной сырой яме, неудобно вывернув тело, боясь пошевелиться и слушал боль.

               Где-то, совсем близко, он слышал вой и бег стаи, но ветер страны теней и праотцов уже летел к нему, звал его. Его молодое, сильное и еще совсем недавно такое ловкое тело не хотело умирать, не хотело смириться с тем, что ему уже не бегать, не мчаться вперед, догоняя, терзая. И зверь закричал: его голос звал, просил, молил о пощаде, помощи. Он сколько мог поднял голову к тому огромному светлому шару, который был куском далекой родины его матери и запел печальную, прощальную песню. Она шла из глубин его существа, и он не знал, когда и кто научил его песне, но знал, что многие-многие, ушедшие в страну теней, пели ее. Пели ее и там, в печальном, страшном мире погибшей планеты.

На опушке леса, у развесистого дуба, умирал молодой охотник. В его затуманенное болью сознание ворвался совсем близкий, дикий и страшный в своей предсмертной тоске звериный вой. Охотник был безоружен, но не боялся уже ничего: ни холода одиночества перед темным, полным шорохов и звуков лесом, ни близкой смерти, протянувшей к нему руки, ни холодного света Луны, который смотрел ему прямо в глаза. И только сердце, молодое нежное сердце еще стучало в груди и печалилось о чем-то. Охотник еще днем простил мир и освободился от дум и желаний, но сейчас что-то мешало ему. Совсем неожиданно он понял: он жалеет, да он не может вынести этого слезного, печального плача о непрожитой жизни. Зверь не хотел, не был готов умереть и эта его тоска была так сильна, что заслонила человеку боль собственной смертельной раны. Осторожно, шепча ласковые успокоительные слова, охотник подполз к яме. Зверь застыл, замолк, прислушиваясь к удивительным звукам, которые легко, целительно ложились на рану, уменьшали боль. Этот звук шел сверху, пах смертью и молодой кровью, но от него было так хорошо и приятно, как от теплого бока матери и соска, в котором много молока.

На расстоянии вытянутой руки охотника лежала большая тяжелая ветка поваленного дерева. Он медленно, боясь растревожить рану, стараясь из последних сил, приподнял край ветки и столкнул в яму. В яме стало тихо, а охотник подумал о том, что ушла та боль-печаль его сердца, которая мучала его при этом вое-стоне умирающего зверя – и теплая волна доброго сердца коснулась его уходящего сознания.

Зверь лишь к рассвету смог вытащить по ветке свое поломанное тело. Но больше боли волочащихся ног, его разрывала другая, не испытанная раньше пытка: его подтянутый живот просил пищи, а запах и вид открытой раны человека звал его терзать и рвать зубами мягкую плоть, но воспоминание о чем-то, чего он еще никогда не знал, но оно было так приятно, так ласкало его и было звуком, останавливало его. Зверь лежал у ног человека и все чего-то ждал.

Вдали, где-то за лесом, он услышал голос вожака и бег стаи. Он ощетинился, понимая, что здесь, на этой поляне, возле этого человека он примет последний бой: он не даст, не сможет смотреть, как стая будет терзать это истекающее кровью человеческое тело. Он с трудом поднял свои непослушные ноги и подполз к человеку, согревая его, вылизывая его рану своим горячим и слегка шершавым языком. Стая прошла рядом; старый вожак не учуял крови, а он и не звал стаю, потому что знал – ему уже не жить в стае; он никогда больше не уйдет туда, потому что будет бежать, ползти до конца за тем, кто источает такой свет, тепло, от которого так хорошо. Это тепло сильнее жажды, охоты, сильнее радости бега в стае за больной, слабеющей добычей.

Охотник прерывисто дышал и зверь облизывал ему лицо и руки, смачивал его пересохшие губы. Зверь просил блестящий шар, который всегда висит по ночам в небе и чем-то волнует, не забирать человека в страну теней – ему не хотелось остаться здесь одному.

Полуденное солнце коснулось края поляны осветив крону дуба и человек открыл глаза. Рваная рана в груди не давала ему пошевелиться, но, слегка двинув рукой, он ощутил возле себя осторожно дышащего зверя. И поняв, что зверь страдает от боли, человек медленно и ласково начал перебирать и гладить шерсть у него на голове, едва слышно шепча слова утешения пересохшими губами. Пес застыл в неведомой доселе неге и навсегда, навечно, отдал свое сердце в служение человеку, чтобы хоть иногда, мимоходом, получать от него ласку, слышать звук его голоса, ощущать нежное касанье его пальцев, видеть добрый свет, который излучают его глаза.

Прошли века, а верное сердце собаки осталось неизменно. Нет большего счастья для нее, чем иметь хозяина: видеть его, служить ему, преданно глядя в его глаза, ощущать рядом свет и теплоту человеческого сердца. Собака готова защищать человека до последнего дыхания, без колебаний отдавая свою любовь и преданность, за тот свет доброты, без которого она уже не может жить, охотиться, дышать. Верное сердце собаки уже не умеет жить в разлуке. Оно способно преодолеть всю Землю, обдирая ноги об острые камни, переплывая реки не знать преград, чтобы сократить разлуку. И бегут и будут бежать вечно, пока светит в этом мире Солнце и сияют звезды верные собачьи сердца за светом, исходящим от доброго человеческого сердца. И в последней, прощальной песне, которую поет собака, уходя в царство теней, глядя на светящийся кусок несчастного, истерзанного войнами и злобой Фаэтона, что был когда-то далекой родиной спасшейся чудом звериной стаи, она благодарит небо за счастье, которое ей подарила судьба. За счастье узнать человека, за счастье узнать широкие просторы полей, лесов и неба Земли, за счастье служения человеку. Да будет светел их Вечный союз!                    

                 h h h